АРМЕН, роман, 2005

Часть третья, глава вторая

 

1

 

Ноги отяжелели, шагать становилось всё труднее. Самые незначительные подъёмы требовали напряжения сил и увеличивали усталость. Он казался себе дряхлым старцем, едва влачащим своё немощное тело под обжигающим солнцем. В детстве он легко взбирался на самые крутые высоты, потому что не смотрел ни влево, ни вправо, ни вверх, ни вниз, а следил только за движением своих ног. Его неподвижный взгляд непроизвольно делил преодолеваемое пространство на бесчисленные маленькие участки, на которых теряли смысл такие понятия как подъём и спуск, и восхождение превращалось в приятное времяпровождение, в игру. Где сейчас тот неутомимый малыш?..

– Смотри, в носу не ковыряйся, а то больше в машину не сядешь. В театре собираются только приличные люди, а не такие неотёсанные деревенщины, как твой отец. Никогда не к месту не хлопай: жди, пока начнут аплодировать другие, а потом присоединяйся. Сиди прямо, не верти головой ни влево-вправо, ни вверх-вниз. Рот держи всегда закрытым, как будто хлеб жуёшь, когда у нас гости бывают. Дыши через нос, но не сопи. Здороваясь не кивай, а только молча протягивай руку. В машине всё время смотри в окно и не прислушивайся к нашим с ним разговорам. Когда вернёмся домой, отцу особенно не рассказывай, кого я встретила, с кем говорила, куда ходила. Расскажешь только то, что я скажу, понял?..

Ребёнок не ответил. Празднично приодетый, умытый и причёсанный, он тем не менее воплощал собой беспомощное детское недоумение: по-видимому, был не в силах понять, почему ему надо поступать именно так, как наказывает мать.

– Наше будущее зависит от него, если мы ему не понравимся и не сделаем то, чего он хочет, знай, что мы никогда не выйдем из этого состояния и до конца жизни останемся такими же нищими и голодными, как наш сосед, а я буду вынуждена развестись с твоим отцом, ясно?..

– Мама, смотри какие у него большие руки… – вдруг удивился малыш, показав пальцем на Армена.

Женщина побледнела, грубо дёрнула сына за руку и бросила на Армена беспокойный взгляд: услышал он реплику ребёнка или нет; и Армен, взглянув на её безукоризненную внешность, представил, как долго ей пришлось для этого наряжаться и прихорашиваться, и под внешним лоском угадал бедную, жалкую, измученную житейскими невзгодами женщину. Он улыбнулся и невольно проводил их глазами: крепко ухватив сынишку за руку, женщина торопливо удалялась по жаркой и пыльной улице, растворяясь в её пустынной тишине, и её хрупкие плечи вздрагивали при каждом шаге. По-видимому, женщина беззвучно плакала…

Армен вдруг споткнулся и едва не упал: левая нога зацепилась за торчавшую из-под земли ржавую проволоку. Ухватив кончик проволоки рукой, он не без усилия вырвал её и отбросил в сторону; и в этот миг его окатила волна невесть откуда взявшегося страха: словно он оказался в тёмной пещере, а сверху ему на голову неумолимо падают капли воды, и этот глухой, надрывающий душу звук эхом отзывается в холодной и замшелой тишине… Уши болезненно заложило, глубокая немота опустилась и опутала его, в голове возник мерный и далёкий гул, и остался только зной, повсеместный зной, и сквозь марево зноя он увидел вдали детей: они играли в стороне от улицы, на зелёной поляне, их голоса не достигали Армена, они играли как бы в пустоте; вот девчушка схватила убегавшего мальчика и оба свалились на землю, вот голый по пояс малыш бродит в одиночестве, точно в пустыне, другой сидит и трёт глаза, вот девочка с упавшими на глаза волосами пересыпает с одного места на другое горсти песка, те играют в ловитки, тот размахивает плёткой, не давая никому к себе приблизиться, поодаль, в тени дерева сидят трое: чистые, нарядно одетые, они по-взрослому степенно беседуют, у их ног маленькая девочка усиленно массирует затекшую ногу, одновременно сгибая и разгибая её, рядом малыш прижимает к уху пустую консервную банку, пытаясь услышать в ней какие-то волшебные звуки…

Острая боль кольнула Армена в сердце: придёт время и этого муравейника, живущего своими заботами, не станет – всех этих ребятишек сожрёт что-то огромное и страшное, любимое и жалкое, вздорное и прекрасное: этот умрёт от злокачественной опухоли, тот спрячется в галстуках и улыбках, вон того унесёт вода, те две девчушки увянут, переходя со сцены на сцену, но так и не добившись успеха, вон тот малыш будет пить, пить беспробудно и никогда не придёт в себя, тот украдёт кирпич и его раздавит тюрьма, тот увидит плохой сон о приятеле, выйдет из дому и его собьёт машина, та девочка полюбит недостойного и выйдет замуж за другого, ещё менее достойного, того прикуёт к постели болезнь, и он не в силах будет ни жить, ни умереть, тот будет произносить речи и подниматься вверх, пока ему не изменит жена или сердечная мышца, и он будет падать, падать без конца, та девчурка настежь раскроет сердце, но её не поймут, и она сполна хлебнёт горя, тот малыш будет вынужденно растить чужих детей и тяжело вздыхать по ночам, тот напишет книги, много книг, и однажды расхохочется над собой, вон ту девочку похитят за её красоту, она возмутится и взбунтуется, а потом по ночам будет молча и одиноко жевать свой кусок хлеба и жаловаться на острую головную боль, тот будет бродяжничать, всю жизнь бродяж-ничать и умрёт в объятиях случайной женщины, тот…

Что-то сзади оплело ему ногу. Крохотный мальчуган прижался к ней, обхватив ручонками и молча глядя на Армена снизу вверх. Тоскливая опустошённость детского взгляда проникла Армену в душу, на миг ему почудилось, что он великан: ноги упёрлись в землю, голова в небе, и он должен низко-низко склониться, чтобы оказаться вровень с ребёнком.

– Как дела, малыш? – Присев, Армен попытался осторожно высвободить ногу, но удивился той силе, с которой её держал карапуз. – Не хочешь меня отпускать?

Тот едва заметно мотнул головой, молча разжал руки и вернулся к играющим приятелям. И Армену показалось, что малыш хотел подсказать ему что-то важное, о чём он успел позабыть…

– Обманщик пришёл… обманщик пришёл… – увидев Армена, закричал довольно рослый крепыш, бросив игру и устремившись ему навстречу. Остальные с гиканьем последовали его примеру, напоминая разъярённых пчёл, почуявших, что к улью приближается враг. Армен, не успев опомниться, оказался в плотном кольце возбужденных малышей, лица которых выражали глубокую обиду.

– Армен, ты плохой! – крикнул ему в лицо крепыш.

– Да, да, правильно, – откликнулись остальные. – Он плохой, очень плохой… Как Ата! Как Ата!..

– Почему? – Армен растерянно улыбнулся.

– Потому… потому… – с трудом проглотив комок в горле, выкрикнула крохотная девочка, – ты сказал, что построишь нам детский мир… что построишь… а когда мы… когда мы утром… прибежали сюда… здесь никакого дворца не было… – Она горестно наклонила голову и, дрожа всем телом, всхлипнула.

– Я… – Армен присел и погладил девочку по голове, – я вас не обманывал…

– Нет, обманул, обманул, – с четырёх сторон протестовали дети. – Ты нам сказал неправду… Где царский дворец?..

– Ты говорил, что детский мир будет большой, чистый, с блестящей крышей… с красивыми стенами, с зеркалами… Где он, говори, где? – с гневной насмешкой выкрикивал вывалявшийся в пыли босой мальчуган.

– Если помолчите, скажу, – Армен нахмурился и зажал уши ладонями.

Дети внезапно смолкли и нетерпеливо уставились на него. Армен обвёл взглядом их возбуждённо-разочарованные лица, и ему стало не по себе, будто он и впрямь обманул их.

– Детский мир за один день не построишь, – стал объяснять он сдавленным голосом. – Даже за три дня не построишь, это очень долгая и тяжёлая работа. – Он умолк, почувствовав, что его слова ещё больше обескуражили малышей.

– Ты опять хочешь нас обмануть, – махнул рукой крепыш. – Мы больше не будем с тобой разговаривать. Пойдёмте, – повернулся он к товарищам.

– Ребята, если хотите знать, настоящий Детский мир – это вы, – нашёлся Армен. – Вот эта ваша площадка, этот ваш весёлый шум… – Он широко улыбнулся и обвёл их взглядом.

– Мы тебе больше не верим, – сказал крепыш, по-взрослому фыркнув. – А мы не дали Ате до конца сломать твой дом…

– Правильно сделал Ата, что сломал, – отозвался кто-то из ребят. – Пошли…

– Что?

Армен оставил ребят и бросился к своему домику. Добежав, остановился в полной растерянности: домик, почти целиком разрушенный, представлял собой жалкое зрелище: изгородь была разбита, покорёжена, разбросана, калитка едва держалась на скособоченном столбе; нетронутыми остался лишь угол дома со стороны дороги – с кусочком крыши над ним…

Армен присел на бугорок и застыл, плотно сжав губы и низко опустив голову. Он отрешённо уставился в землю: в великом множестве мелких бесформенных комочков он видел микроскопические равнины, горы и ущелья, и маленькие, почти неразли-чимые насекомые сновали вверх и вниз по этим ущельям, горам и равнинам, а притаившаяся в крохотном углублении почвы черноголовая букашка была всесильным великаном, властелином этого мира… Армен шевельнулся, не меняя позы, на мгновение ощутил отчуждённо-обособленную неподвижность земли, и точно какая-то сквозная боль пронизала его кости. Кажется, всё происходит под землёй, на неизмеримой глубине, в замкнутом сумраке… И он почему-то вспомнил тот плоский камень, на который стоял в детстве в предрассветном полумраке и, как петух, пел во всё горло, встречая величественно поднимавшееся над гребнями гор солнце. Армен содрогнулся всем телом, как от прикосновения дующего с далёких родных гор холодного утреннего ветра…

– Армен, тебе очень грустно? – Крепыш подошёл и сочувственно положил ладонь ему на плечо. – Мы хотели помешать Ате, но он пригрозил нам ломом, и мы разбе-жались.

– Тут работы на несколько часов, – сказал Армен и, потрепав мальчика по голове, встал и начал изучать причинённые разрушения. Потом, осторожно отодвинув рухнувшую крышу, он в первую очередь проверил тайник, в котором спрятал свой рюкзак. К счастью, он был на месте: сунув руку под доски пола, Армен сразу же нащупал его.

– Армен, ты убьёшь Ату? – услышал он обеспокоенный голос крепыша. – Не убивай, мы тебе поможем, ты снова построишь свой дом…

– Вы спокойно продолжайте свои игры, – ответил Армен, направляясь к мастерской. – Не бойся, ничего с Атой не случится…

Дверь мастерской была открыта. Армен шумно вошёл и устремился прямиком к каморке. Гробовую тишину мастерской нарушало лишь дыхание Аты, которое то переходило в храп, то прерывалось, точно погружалось в землю и там исчезало. В пропахшем мочой полумраке между двумя горками опилок вырисовывалась его нелепая громадная фигура. Рядом валялись две пустые бутылки, третья, непочатая, стояла в сторонке. Грудь Аты была вся в опилках, скрывших татуировку – оскаленную пасть волка. Этот безмятежный сон мгновенно вывел Армена из себя.

– Убью как собаку! – заорал он, бросившись на Ату и стиснув ему горло, точно собираясь задушить.

Ата открыл свои тусклые, налитые кровью глаза и в ужасе вытаращился на Армена. С его впитавшей многолетнюю грязь одежды подобно пыли взлетел целый рой мух и мелкой мошкары.

Ата начал хрипеть и попытался сбросить с себя Армена, но не смог. Армен понял, как обманчива грозная внешность этого человека и как примитивно само его существование…

Армен отвесил ему тяжёлую оплеуху и брезгливо встал.

– Это тебе за домик, – крикнул он и так двинул ногой по непочатой бутылке, что та взлетела, ударилась об стену и разлетелась на куски.

Голова Аты бессильно откинулась набок, из груди вырвался хриплый стон…

В развалинах его домика дети с ликующими криками играли в прятки, некоторые оседлали упавшие брёвна, представляя, что под ними сказочные крылатые скакуны. Армен потребовал немедленно прекратить игру, поскольку уцелевшие части могли в любую минуту обрушиться и завалить их. Дети не слушали и продолжали игру: видимо, они уже смотрели на этот домик как на ничейные, бесхозные развалины, предоставленные в их полное распоряжение. Армен резко повысил голос, и дети в страхе разбежались. При этом смуглая девчушка трёх-четырёх лет чуть не упала прямо у ног Армена. Он увидел, как тело девочки мгновенно сгруппировалось, сжалось, а потом раскрылось, как пружина, и она в панике бросилась вперёд, но тут же споткнулась о неприметную кочку и жалобно вскрикнула. Армен испуганно замер: он уже видел, как девочка с размаху падает ничком, в кровь разбив себе колени, лицо и руки, но девочка сумела удержаться на ногах, стремительно пересекла поляну и, остановившись у края дороги, боязливо оглянулась.

Армен облегчённо вздохнул и, виновато улыбнувшись и помахав девочке рукой, снова подошёл к домику. Неожиданно из его глубины до него донёсся осторожный и мягкий шорох, точно там кто-то крался, едва касаясь стен. Армен весь превратился в слух, но ему не удалось угадать, откуда шёл этот звук. Он шагнул внутрь и в ту же минуту отпрянул: что-то чёрное вспрыгнуло на поваленную балку. Это была жирная пятнистая кошка с нахальными жёлтыми глазами. Метнув на Армена дерзкий взгляд, она несколько раз ударила хвостом по бревну, угрожающе зашипела, потом облиз-нулась, отвернулась от него и пошла вверх, к крыше, пренебрежительно-самоуверенной поступью.

Армену стало тоскливо. Он лишь сейчас до конца осознал, что его домика больше нет…

 

 

2

 

Завалившийся набок столб разбитой изгороди напоминал человека, который согнулся в поклоне и просит милостыню. Армен непроизвольно выпрямил столб и вдруг понял, чем он должен заняться: независимо ни от чего, ему следует восстановить своё временное жилище. Хотя бы для того, чтобы оно было. Если даже ему придётся покинуть Китак, всё равно, пока он ещё здесь, домик его приютит, а в дальнейшем может послужить другим… Эта мысль подхлестнула Армена. Он почувствовал, что сроднился с домиком и не может оставить его в руинах.

Начал он с восстановления изгороди, потом перешёл к главному. И вскоре убедился, что виноват не меньше, чем Ата: если тому удалось так легко развалить домик, значит, он был недостаточно прочен. Это обстоятельство заставило Армена приступить к работе со всей серьёзностью и усердием. Он так основательно крепил соединения, точно сооружал на века…

Далеко за полдень работа была закончена. Он вошёл внутрь, опять вышел, окинул всё придирчивым взглядом и остался доволен: домик стал намного привлекательнее. Почистил круглый дворик, положил инструменты в рюкзак, а рюкзак снова спрятал в тайник под полом. Потом развалился под стеной и с усталой улыбкой на лице стал смотреть по сторонам. Здесь, внутри, было прохладно и умиротворяюще тихо. Казалось, домик не был когда-либо построен, он был всегда, есть и будет. Чего-то тем не менее не хватало, и Армен почувствовал острую тоску по фиолетовой девушке. Какое было бы чудо, окажись она сейчас здесь, рядом, и они молча бы улыбались друг другу…

Армен достал пакет с продуктами, съел свой хлеб и сыр, запил водой из ведра, и это было истинное пиршество. Он оставил долю и для фиолетовой девушки: может быть, ей захочется увидеть его домик, она почувствует голод после долгой ходьбы и с удовольствием съест кусочек хлеба с сыром… Гм, надо бы приготовиться к встрече. Армен боялся думать об этом, ему казалось: эта встреча превыше всего, что можно себе вообразить и представить, и он смаковал уже само удовольствие ожидания.

Снаружи вовсю припекало солнце. Армен взял ведро и направился к мрачному черепичному зданию, чья башня возвышалась над деревьями сквера. Он намеревался попросить у той дородной женщины, что назвалась Машей, ведро горячей воды, чтобы искупаться.

По давней детской привычке Армен старался ступать туда, где трава уже полностью высохла. Выжженные зноем длинные и тонкие стебли, задетые ступнёй, какое-то мгновение ещё неподвижно стояли, а затем падали наземь. Только что выпустивший колючки синеголовник больно уколол Армена в щиколотку. Армен хотел было сорвать его и съесть, но тут же отказался от этой мысли: синеголовник насквозь пропитался пылью. “Трава везде одинакова”, – подумал он и обернулся: от домика тянулся петлистый след пройденного им пути, иногда теряясь и появляясь вновь. Он увидел в этом цепочку минувших дней и событий. Его путь в этой жизни так же извилист, а куда он приведёт, чем окончится?..

Мощные стены и бесчисленные полутёмные ниши кирпичного здания напоминали заброшенную тюрьму. Маша живёт в этой тюрьме, у неё нет своего дома. Армен заглянул в некоторые ниши, но везде увидел мрак и запустение. Свернув за угол,  увидел в стене проём в человеческий рост, который вывел его на довольно обширный внутренний двор, в глубине которого стоял ухоженный деревянный домик. Это, по-видимому, и было жилищем Маши. Армен громко позвал её, но ответа не услышал. Поднявшись на небольшое крыльцо, постучал в дверь – та медленно открылась сама собой.

– Маша! – снова позвал Армен, просунув голову внутрь.

И снова никто не откликнулся.

В комнате царил полумрак, ноздри Армена уловили смешанный запах дерева, влажности, одежды, который так же соответствовал образу Маши, как соответствует человеку собственная тень. Армен собирался уйти, когда его внимание привлекло слабое поблескивание у противоположной стены. Он напряг зрение и в сумраке различил кровать, скромный столик и тумбочку, на которой стояло маленькое круглое зеркальце, а над ним на деревянной стене бок о бок висели трое блестящих часов разной величины, показывавших разное время. Средние часы, самые большие, были как бы выпуклые, рельефные, в то же время с небольшой, но заметной вмятиной, и Армен улыбнулся: оказалось, что часы бумажные.

– Маша! – снова крикнул Армен, присев на ступеньку крыльца.

– Иду, иду, – послышался из-за угла голос Маши, а вскоре появилась и её внушительная фигура. Прислонив к стене веник, Маша отряхнула пыльный передник, нахмурила своё кругло-краснощёкое, добродушное лицо и вопросительно посмотрела на Армена.

– Хотел попросить у тебя горячей воды, – сказал Армен, тряхнув пустым ведром.

– Заходи, – Маша пыхтя поднялась по ступенькам,  вошла в комнату и вытащила из-под стола грубую самодельную табуретку. – Присядь. Немного отдышусь и пойдём. – Опустившись на кровать, она упёрлась руками в колени и наклонила голову, уподобившись статуе.

– Ты здесь одна живёшь? – начал Армен разговор, обведя взглядом комнату.

– Одна, – неожиданно печально сказала Маша. – Совсем одна. Ещё хорошо, что у меня хоть эта комната есть. И за то судьбе благодарна… – Тяжело вздохнув, она сцепила руки на коленях.

Армен вопросительно смотрел на неё, ожидая продолжения.

– Я ведь детдомовская, – объяснила Маша, – ни дома у меня, ни родных…

Армен сочувственно кивнул и потупился. Слегка затянувшееся молчание нарушило донесшее откуда-то снаружи мерное жужжание пчелы.

– Ах да, – словно что-то вспомнив, вскочила с места Маша, достала из шкафа бумажный свёрток и положила на стол. – Ешь, – грустно улыбаясь, сказала она, развернула сверток и пододвинула к Армену его содержимое – медовые коврижки. – Сегодня мой день рождения, если верить бумаге, что мне в детдоме выдали. Совсем забыла…

– Поздравляю, – сказал Армен. – По правде сказать, я тоже всегда забываю про свой день рождения, и получается так, будто у меня его и нету, – улыбнулся он.

Маша ничего не сказала. Она, кажется, вообще его не слышала, целиком погрузившись в свои мысли.

– А у меня… и в самом деле… нету его… – очнувшись, медленно сказала она и внезапно всхлипнула.

Медовые коврижки на столе так и остались нетронутыми.

 

 

3

 

Маша повела Армена через двор к узкому полутёмному коридору, стены которого были из тонких, суковатых, необработанных брёвен, незаметно, но неуклонно подгнивавших. Взгляд Армена остановился на выступе ближайшего бревна, по которому вкруговую суетливо бегал крупноголовый паук. Армен чувствовал, что в нём тщетно старается пробудиться какое-то воспоминание. Когда они подошли ближе, паука уже не было, и Армен невольно стал разглядывать место, по которому тот метался секунду назад.

– Помоги мне, – услышал он за спиной голос Маши.

Она балансировала на одной ноге, пытаясь сохранить равновесие. Босая нога болталась в воздухе: по-видимому, Маша потеряла туфель. Армен вытащил его из глубокой и узкой щели в полу и протянул Маше. Надевая его, она оперлась на плечо Армена, но это движение как бы не имело к ней отношения: лицо её странно заострилось, глаза были полузакрытыми. Армену показалось, что он впервые видит лицо Маши, и это лицо ему чуждо и незнакомо.

– Маша, – спросил он, – ты давно здесь живёшь?

– Да, – ответила она с горечью. – Когда меня выписали из детдома, я не знала куда мне деться… – Голос её словно попал в какую-то глубокую и узкую колею и теперь звучал глухо и с напускным безразличием. – Я не представляла, что мир вокруг нас такой огромный. Только выйдя из детдома,  поняла, что такое сиротство. Забилась в угол автобуса и решила ни за что не выходить, пока меня не ссадят насильно. А когда приехали в Китак, мне вдруг взбрело в голову остаться в этом городе, и я в последнюю минуту кинулась к выходу. Не знаю почему, мне показалось, что родилась я именно здесь, хотя мне и говорили, что нашли меня в степи, под каким-то деревом. Мне захотелось жить  тут, может быть, найдутся люди, которые помнят мою историю. Стала расспрашивать стариков Китака, но все они разводили руками, мол, ни о чём таком не слышали. Вечно путали меня с кем-то другим, кого родители потеряли, но потом нашли благодаря счастливой случайности…

– Ты не помнишь своих родителей? – спросил Армен и тут же сообразил, что задаёт бессмысленный вопрос.

Маша вскинула на него обиженный взгляд.

– Да ты, оказывается, меня совсем не слушаешь! – по-девичьи надула она губы. – А я-то думала, что ты меня поймёшь…

– Извини, – сконфузился Армен. – Мне… просто… хотелось спросить: ты ненавидишь своих родителей?

– Я?.. Ну как тебе сказать… – Маша пальцами пригладила волосы. – Нет, скорее нет. Как я могу их ненавидеть, ведь я их никогда в жизни не видела! Понимаешь, мне всегда казалось, что я родилась в воздухе, я как-будто помню что-то такое: я была в воздухе, – Маша грустно улыбнулась. – Меня в детдоме так и называли – “Воздушная девочка”. Но это не имеет отношения к тому, о чём я говорила. Просто однажды учительница сказала, что животные появились из воды, а я наивно спросила: “А из воздуха?” Была в детдоме девочка по имени Майя, мы её называли Ма, так вот она и придумала мне эту кличку… – Маша умолкла, задумавшись.

– Эта Ма умерла?

– Откуда ты знаешь? – поразилась Маша.

– Догадался.

– Ты умный, по  глазам видно, что умный, – похвалила Маша.

В полумраке коридора Армен польщённо улыбнулся.

– Ма была такая тихая, молчаливая, худенькая девочка, удивительно белокожая, – вспоминала Маша с печальной нежностью. – Она единственная в детдоме имела родителей, они, видишь ли, были “высокопоставленные” особы, их на время послали на работу в какую-то далёкую страну. Ма им мешала: хилая была и болезненная, к тому же с ужасным плоскостопием, зато какая красавица была, какая красавица – просто ангелочек! Представляешь, родители сдали Ма в детдом под тем предлогом, что ребёнку будет трудно перебираться с места на место; дескать, вернёмся и сразу же заберём дочку, но они уехали и не вернулись. Наш директор, которого мы называли Папой, посылал им письмо за письмом, они ни разу не ответили, и Ма так и осталась с нами. Она стеснялась нас и робела, потому что была из “высокородной семьи”, как выражался Папа, но всегда плакала тайком и всё ждала, что не сегодня завтра отец и мать приедут за ней. Когда мы осуждали их, Ма горячо заступалась, этого мы никак не могли понять. Многие не любили Ма, особенно сторож детдома, одноногий негодяй. Он её просто ненавидел, а за что – понятия не имею. Так ведь бывает, правда? – обратилась Маша к Армену. – Иногда ненавидишь человека без всякой причины…

– Да, – сказал Армен, – такое и со мной случается, но хорошо, что длится не слишком долго…

– Однажды, когда мы играли во дворе, Ма случайно задела костыль сторожа, прислонённый к стене. Костыль свалился, а сторож рассвирепел и так ударил её, что она упала, а потом он стал ругать её последними словами. После того случая Ма ещё больше ушла в себя, ни с кем не разговаривала, не играла; сядет где-нибудь под стеной, положит голову на колени и смотрит в одну точку. Часами так просиживала… Спустя несколько лет нашему Папе взбрело в голову силами самих воспитанников построить высокий каменный забор вокруг детдома, чтобы, как он говорил, “скверна извне не проникала к нам и не портила детей”. Знаешь, он у нас был немного чудаковатый, со странностями, как говорится. Эта идея с каменным забором ему страшно нравилась, он без конца – к месту и не к месту – повторял: “Я превращу наш детдом в райский сад, а деревянная изгородь мне мешает, потому что дерево сегодня есть, а завтра его нет, в то время как камень тысячи лет простоит и камнем останется…” Папа приказал водить нас в степь – собирать там круглые маленькие булыжники для забора. Он этими булыжниками хотел придать красивый вид своему каменному сооружению. И вот, собирая булыжники, Ма упала, расшибла коленку и вскоре умерла от заражения крови… – Прикрыв глаза, взволнованная воспоминаниями, Маша умолкла, потом тряхнула головой и посмотрела на Армена замутившимся взглядом. – Но мне до сих пор кажется, что Ма не от болезни умерла, что её этот одноногий убил – ударил и убил…

Армен молчал.

– В день её похорон дождь моросил, вообще грустный был день, – продолжала Маша. – Я попросила, чтобы меня включили в ту группу, которая должна была нести цветы перед гробом. Понимаешь, однажды мимо нашего детдома старушку проносили, и мне захотелось присоединиться к процессии. Помню, как только я смешалась с теми, кто шёл за гробом, как будто тяжесть какая-то меня придавила. Тогда я вышла из толпы и пошла впереди гроба. Стало легче. Не знаю почему, мне понравилось идти впереди гроба: вроде оставляешь смерть за спиной и в то же время двигаешься к смерти… – Маша криво усмехнулась. – В день похорон Ма, когда мы дошли до кладбища, дождь всё моросил и моросил. Я должна была вместе с другими девочками прочитать над гробом стихотворение и без конца повторяла в уме “своё” четверостишие. Это Папа велел, чтобы мы продекламировали стихи одного поэта. Поэт жил по соседству с нашим детдомом в большом двухэтажном особняке, но мы этого до поры до времени не знали, мы просто видели, что каждое лето в нём появляется небольшого роста короткорукий и коротконогий квадратный человек. У него был огромный сад, и ветки фруктовых деревьев поверх забора свисали над дорогой, прямо у нас под носом. Однажды наши детдомовцы не удержались и сорвали несколько яблок. Этот человек пожаловался. Выяснилось, что он писатель. Ну, наш Папа отправился к нему, извинился за нас и, чтобы задобрить, пригласил его как-то в детдом. Мероприятие называлось “Встреча с известным писателем”, – Маша поморщилась. – Маленький такой человечек был, с бегающими глазками. Папа встал посреди сцены и начал петь ему дифирамбы. Чего он наговорил – и сам, наверное, не понял, но его слова так взволновали писателя, что он прослезился. А потом выступил сам. “Пока докладчик докладывал, – сказал, – я написал небольшое стихотворение, которое посвящаю не детству вообще, а именно вам”. Потом рывком вскочил с кресла, растопырил ноги и стал читать:

 

Это дом для детей. Детдом.

Жизнь цветком расцветает в нём…

 

Когда он кончил читать, Папа подал знак, чтобы Ма поднялась на сцену и вручила гостю заранее приготовленный букет, но Ма отказалась; как её ни уговаривали – не согласилась, швырнула цветы на пол, расплакалась и убежала… Как знать, наверное, предчувствовала, что её похоронят под чтение этих самых стихов… – Маша задумчиво потупилась. – Словом, на кладбище мы выстроились в ряд, прижимая цветы к груди, и в это время на дороге остановилась какая-то машина. Сначала из неё вышел высокий мужчина, а вслед за ним женщина в шляпе с большим букетом в руках. Папа пошёл им навстречу, поздоровался, сдержанно улыбнулся и подвёл их к вырытой могиле. Мужчина встал чуть поодаль от нас, а женщина отнесла цветы к гробу и, наверное, положила их рядом с Ма, а поцеловала её или нет, не знаю, – я боялась смотреть на гроб, – а потом подошла и встала рядом с мужчиной, раскрыв зонт. Мужчина что-то тихо сказал, женщина кивнула. Я наклонила голову и краем глаза наблюдала за женщиной: на ней было очень нарядное платье. Ребята шушукались между собой. И скоро выяснилось, что это приёмные родители Ма. Фактически то, о чём мы догадывались и о чём перешёптывались, подтвердилось. Мы узнали, что у Ма нет родителей, а эти люди взяли её из другого детдома, а потом передали в наш. И это в самом деле было так, потому что, будь они отцом и матерью, разве не заплакали бы над гробом дочери? А они не проронили ни слезинки… – Маша вытерла глаза краешком передника. – Наш Папа прямо из кожи лез, чтобы себя показать, ему хотелось выступить с особенно красивой речью, ведь все говорили, что эти мужчина и женщина – очень важные особы. Он встал в изголовье Ма, как на сцене, и начал: “Жесточайшая, неумолимая смерть вырвала из наших рядов…” Я вся сжалась, не знаю почему, мне стало ужасно стыдно. Папа выдавливал из себя несколько слов, сбрасывал рукой капли дождя со лба, прочищал горло и снова: “Сегодня мы говорим последнее прости…” Я дрожала, уронила в грязь несколько цветков, думала: поднять или не поднять, не подняла, мне стало не по себе, я вдруг вспомнила, что хотя Ма была близка только со мной, она никогда ничего о себе не рассказывала, по сути, она мной пренебрегала, и я заплакала. “Свинья, – мысленно обругала я её, – свинья”, а потом услышала, что девочки уже начали читать стихотворение – каждая свой куплет. Читали быстро, приближался мой черёд, я страшно напряглась, руки-ноги онемели, моя соседка толкнула меня локтем, я невольно подняла голову, открыла рот и хотела начать, когда взгляд мой упал на гроб. Как изменилась Ма, она превратилась в скелет, в настоящий скелет!.. – Маша всхлипнула. – Я не верила, что это Ма: она лежала гордо, задрав нос кверху. А прямо над ней стоял Папа, и я заметила, что… – Маша запнулась и залилась краской, – что у него… брюки впереди расстегнулись… У меня в глазах потемнело, показалось, что меня ударила молния и разделила на две части. Когда я пришла в себя, гроб уже забрасывали землёй. С того дня я стала вот так часто-часто вздрагивать… – Маша поджала губы и умолкла.

 

 

4

 

– Давай постоим здесь немного, – первой нарушила молчание Маша.

 Это удивило Армена, потому что он начисто забыл о том, что они куда-то шли. Он остановился посреди коридора, чувствуя, что вместе с ним остановилось что-то очень тяжёлое, что сопровождало его всё это время. На мгновение он увидел спину Маши, и ему показалось, что это не она, а некая непонятно-нелепая масса  катится в полумраке, но вот эта масса повернулась и Маша снова стала Машей. Прислонясь спиной к стене, она хотела сплести руки на груди, но передумала и долго не могла решить, куда их деть.

– Какой он страшный, этот мир – невыносимый, отвратительный, – снова горячо заговорила Маша. – Ты никогда не сможешь себе представить, до какой степени я ненавижу это солнце, эту степь… Ещё в детском доме каждый вечер, когда это противное солнце, громадное, красное, повисало над горизонтом, и на степь – медленно так – опускались сумерки, у меня появлялось сильное желание умереть: я хотела куда-нибудь удрать, вскочить с места и удрать. Ты никогда не сможешь себе представить, как ужасно быть сиротой. Вдруг наступала такая минута, когда все замолкали, понимаешь? Воцарялось молчание, и это было самым ужасным. Скажу откровенно: я не любила этих детей. Единственное, чего мне хотелось, – поскорей вырваться оттуда, распрощаться с детдомом, с этими лицами, с этими детьми. Не думай, что я грезила о каких-то возвышенных вещах. Вовсе нет. По ночам, ложась спать, я мечтала об одном. О ребёнке! Я хотела ребёнка, ребёнка! Я даже имя ему придумала, не скажу какое, потому что это очень глупое имя… – Маша переступила с ноги на ногу. – Но знаешь, что было удивительно? Иметь ребёнка для меня никак не было связано с мужчиной, вообще с чем бы то ни было. Мне просто казалось, что дети всегда есть, были и будут – сразу, без усилий и постороннего вмешательства. Я не могла примириться с мыслью, что они рождаются естественным путём. Я считала, что в этом вопросе природа допустила большую ошибку, я и до сих пор придерживаюсь такого мнения…

Глаза Маши затуманились, потом в них вспыхнул ревниво-властный огонёк, и Армен почувствовал, что Маша его подавляет. Такого он не ожидал: Маша, которая, казалось, и говорить-то толком вряд ли умеет, вот так неожиданно раскрылась.

– Мужчины мне были противны. У меня просто сердце останавливалось, когда кто-то из наших детдомовских ребят обнимал меня – вроде по-дружески, по-братски. Что-то отталкивающее, бестолковое, излишнее есть в мужчинах, – Маша провела ладонью по лбу. – Гм, показалось, прилипло что-то, но ничего нет… – Она коротко засмеялась. – Но знаешь, я всегда чувствовала, что моя мать такая же, как и я. Не знаю почему, я была уверена, что пошла в мать. Поэтому терпеть не могла мужчин…

Маша смотрела перед собой с отсутствующим видом, потом метнула на Армена внимательный, испытующий взгляд, и он почувствовал ещё большую подавленность.

– Ой, что я говорю, какие глупости болтаю! – вдруг одёрнула себя Маша. – Извини, пожалуйста. Зря, зря мы сюда пришли. Не представляешь, как на меня действует этот противный полумрак! Ты был со мной, поэтому мне и показалось, что можно пройти по этому коридору, а то я очень боюсь темн