АРМЕН, роман, 2005

Часть третья, глава третья

 

1

Бесчисленное множество раз меняя форму, клубы пара витали над ведром горячей воды, подобно белому дыму, причудливо извивались, поднимались вверх и, растворяясь в воздухе, исчезали. Было в этой картине что-то интимно-торжественное, и снимавшего рубашку Армена опять охватила та же таинственная дрожь, которую он ощущал в родном селе, когда входил в маленькую церковь на макушке горы, и погружённый в безмятежную тишину алтарь казался ему далёким-далёким, недоступным и недостижимым, хотя их и разделяли каких-нибудь три шага… Армен сложил одежду в сторонке и снова почувствовал себя малышом, над которым молча и терпеливо застыла мать с тазом горячей воды в руках. Он улыбнулся, когда сквозь прозрачную завесу пара на миг сверкнул взгляд фиолетовой девушки и он почувствовал на лице беззвучное прикосновение её воздушных губ…

Армен энергично принялся за дело. И хотя движения его были уверенны и целеустремлённы, внимание было полностью сосредоточено на встрече с фиолетовой девушкой, но, как это ни удивительно, он не мог представить ни одной подробности: всякий раз, достигая какой-то определённой точки, воображение вдруг спотыкалось и рассеивалось, и тогда со всех сторон появлялись смутные обрывки мыслей и ощущений, не имеющих с этой встречей никакой связи, а потом, словно из мрачных облачных глубин неба, снова сверкал лик фиолетовой девушки – и всё начиналось сначала...

Зачерпнув кружкой горячую воду, Армен вдруг остро почувствовал текучую бесформенность воды и замер в раздумье. Показалось, что всё, абсолютно всё осталось позади, и он, наконец, обнаружил себя вот здесь, в этот день, конкретный и определённый: там, вдалеке – сияющее солнце, что медленно клонится к закату, а здесь – он. Солнце и он. Льющиеся на голову струи плещущей занавеской полностью скрыли тело, мир отстранился и исчез, и он оказался в средоточии беспредельной замкнутости…

– Как следует понимать, что я – это я? – в недоумении прошептал Армен, разглядывая свои руки, грудь, ноги, и осознал, что не отождествляет себя со своим телом: вот руки, они существуют отдельно, грудь – сама по себе, ноги – сами по себе, и он не имеет к ним никакого отношения. Это даже не руки-ноги-грудь, а нечто безымянно-нелепое, и для него вдруг безвозвратно исчезло само понятие тела, остался только он, покачивающийся над собственным изголовьем. Мир, или то, что именуется миром, отдалился и рассеялся в глубине бесцветного тумана, и он уразумел, что это оборотная сторона жизни, где ничто не имеет смысла – ни доброе, ни злое, ни счастливое, ни горестное, ни важное, ни неважное, но всё это только присутствует; и на какой-то миг перед ним мелькнуло в воздухе его собственное лицо, и он, содрогнувшись, вернулся назад – в мир…

Армен отыскал себя здесь, в узеньком пространстве между двумя гигантскими деревьями, стоящим в чём мать родила на коленях на каком-то куске фанеры, крепко сжавшим лицо ладонями, и пожалел самого себя – за то, что он человек и вынужден жить, жить без конца: день, потом другой, потом третий… однако он тут же почувствовал, что восприятие собственного тела возвращается, и кровь снова бежит по жилам. Его попросту смастерили, точно так, как он смастерил для себя домик: вот здесь ступню соединили с голенью, здесь – голень с бедром, руки прикрепили к плечам, голову аккуратно поставили на шею, на лице поместили два глаза, и всё это сделано так неприхотливо, с такой примитивной хитроумностью, что он чуть не задохнулся от смеха над тем безвестным, кто якобы придумал всё это – выбрал случайную, первую попавшуюся форму и назвал свою поделку непонятным именем – человек…

– Какая убогая фантазия! – упрекнул Армен этого безвестного. – Как можно было разделить людей всего лишь на два вида – мужчин и женщин? Неужели ты не мог придумать ничего лучше?.. – Армен снисходительно улыбнулся, и от мысли, что он вынужден быть одним из двух, ему стало скучно и жизнь показалась невозможной…

Армен сожалеюще покачал головой, и неожиданно его поразило ясное и недвусмысленное присутствие смерти. На миг он пережил чувство собственного небытия и понял: предназначение смерти – постоянно напоминать о жизни. Взглянул: жилка скрестилась с жилкой, мышца руки взбугрилась и поигрывала и на натянутой коже дрожала чистая капля, в которой сиял солнечный луч, и радость, безграничная радость оттого, что он живёт, что он есть – здесь, сейчас, в этом виде и обличье, – окатила его с ног до головы, и он снова почувствовал, что он – это он, молодой, сильный, нацеленный на победу…

– Ох-хо-хо! – выкрикнул он, с наслаждением выливая на голову оставшуюся воду. – Бр-р-р!.. Уф!..

 

 

2

 

Улица была тиха и безлюдна. Свет, точно устав от борьбы, отступал. Есть, значит, такое мгновение, когда в мире становится пусто. Где-то по ту сторону далёкой степи солнце, огромное, красное, повисло над горизонтом и медлило уйти. Свет словно не имел к нему отношения, был сам по себе; слабый и нерешительный, он орошал вечернюю тишину распавшихся небес и земли. Быть может, мир и был большим, но Китак был больше, и того, чего не было видно, не существовало…

Детей не было. Они оставили свой мир и исчезли, как исчезают маленькие дождевые черви после того как разрыхлят свой кусочек почвы. Их дело завершено. Армен разглядывал перечерченную бесчисленным множеством окружностей и линий игровую площадку, и ему казалось невероятным, что здесь когда-нибудь будет что-то построено. Горькая улыбка появилась у него на лице вместе с осознанием верности этого предчувствия. Он поспешил уйти, точно эта игровая площадка чем-то угрожала ему, но зацепился ногой за какой-то предмет чёрного цвета, наполовину засыпанный землёй. Пригляделся: обычная человеческая маска, полая и разорванная до переносицы. Дети, видимо, наигрались ею и забыли.

Армен хотел было отбросить маску, но обратил внимание, что она чем-то похожа на него. Повертел её в руках, но сходство только усиливалось: нос, челюсть, лоб, расположение глаз и бровей… в сердцах он порвал маску, но даже поделённая надвое она напоминала ему собственные черты. Может быть, и его лицо – такая же маска, с которой он свыкся со дня рождения и без которой себя не представляет?..

Устыдившись своего раздражения, Армен присел на корточки, соединил две половинки маски, положил их на прежнее место и стал присыпáть землёй. Показалось, что он хоронит самого себя. Вот земля забила ему глаза, скрыла нос и стала набиваться в рот. Вселенная погрузилась во мрак, и в мгновение ока пролетели тысячелетия.  Кто-то прошёл по этому месту, и нога его зацепилась за какой-то предмет. Он поднял его, оказалось, что это беззубый череп Армена. Эти безобразные кости – он сам. Вот сейчас он поставлен на какое-то определённое место: приказано жить. А вот его уже нет. Его место пусто, на этом месте его нет, есть ничто… Но невозможно, чтобы что-то было, а потом его не стало. Иначе ничего бы не существовало, в том числе и черепа. В таком случае кто же тот, что поднял его череп, отряхнул от земли и внимательно разглядывает? Единственный, кто мог бы это сделать, – он сам. Неправда, значит, времени не существует…

Армен поднялся и почувствовал, что вблизи земли светлее, чем вокруг, на высоте. Чем выше, тем темнее. Он продолжил путь, но внутри ощущал какую-то тяжесть. Что-то осталось незавершённым, что-то было не так. Если поднявший череп – он сам, значит, он никогда не умирал. Следовательно, этот череп принадлежит не ему, а кому-то другому. Но как выяснить, что это чужой череп? Значит, чужих черепов не бывает, а ему он принадлежать не может, потому что он-то жив. Стало быть, череп не при-надлежит никому, это просто череп. А это означает, что смерть существует до жизни. Гм, получается так, что и самой смерти нет, она – всего лишь маска…

Армен почувствовал, что эти мысли рождаются не в нём, а входят в него извне, точно из воздуха, из сгущающихся сумерек, и что это не его, а чужие мысли, и почему-то обрадовался.

– Вы не скажете, где находится памятник Фатумину? – весело обратился он к высокой, статной женщине, вышедшей из-за деревьев и направившейся вниз по улице. Женщина игнорировала вопрос и прошла мимо, даже не посмотрев в сторону Армена. Для неё, этой женщины, он, конечно же, ничто. Не беда, главное он – это он. Пусть другие любят, приходят – уходят, ненавидят, убивают, радуются, горюют, рождаются, страдают, умирают, мечтают – ему-то что? Пусть делают то, что хотят! Будь что будет! Главное что он свободен. Как замечательно, что он свободен! Он позволяет жизни быть и продолжаться…

С каждым мгновением Армен наполнялся странной и беспричинной гордостью. Он ничего не видел, ни о чём не размышлял, а просто шёл, размахивая руками и делая большие шаги. Ему казалось, что с каждым шагом он становится громадней, мощней и что земля испуганно дрожит под его ногами и с трудом выдерживает эту тяжесть. Ему казалось, что он заполнил собой всё пространство. Грудь распирала безграничная спесь, он с трудом терпел мир вокруг себя. Мелким и достойным презрения было всё: небо, земля, дорога, люди, он сам, любовь, свет, терзания, мечты. Всё это для него пыль, прах, ничто! Он может стать всем, чем пожелает, не моргнув глазом: героем, вором, учёным, убийцей, гением, императором, попрошайкой, борцом, сводником, картёжником, рабом, изменником, бродягой, пилигримом, врачом… Но это такая ма-лость по сравнению с его силой! Он сплошь сила – вольная, самовластная, всесокру-шающая, она рвётся из него наружу, готовая смести на своём пути весь мир, всё человечество, время, небо, землю, и нет ничего, что способно ей противостоять. Он словно исчез, превратился в сгусток силы, которая сотрёт его в порошок, погубит безвозвратно. Его сила – враг его, единственный враг. Ещё мгновение – и он взлетит в воздух, исчезнет, растворится…

И неожиданно страх, безотчётный, унизительный, шкурный страх пронзил его от пяток до макушки, сильный и стремительный, как молния, и Армен остановился, хватая воздух ртом. В голове раздался глухой взрыв, и ему показалось, что он с невероятной высоты низринулся в пропасть, упал на самое дно и начал извиваться в корчах лихорадки. Он сделал боязливый шаг вперёд, но словно двигался вспять. На огромной скорости в каком-то тёмном коридоре он мчался в обратном направлении. В мутно-тепловатом тумане перед глазами внезапно возникла фиолетовая девушка, и это, кажется, был конец. Какую-то секунду он помедлил, а потом набросился на фиолетовую девушку и стал пожирать её тело; он целовал её, ненасытно целовал её плечи, шею, волосы, рвал в клочья её одежды, вонзал ногти в её груди и пил багряную, горячую, хлещущую кровь… Но всё это время фиолетовая девушка стояла неподвижно и лица её не было видно. Он силился взглянуть на её лицо, но его не было, оно было стёрто, вместо него безмолвно покачивалась чёрная непроницаемая вуаль. Он пытался схватить вуаль руками и сорвать, но не мог и только кровенил себе пальцы. Вдруг на всё это упала непроглядная и неохватная тень, и облик фиолетовой девушки стал тускнеть, растворяться в сумраке и наконец сгинул…

Очнувшись, Армен увидел, что он весь в поту. Он уже достиг леса. Голова ещё не прояснилась, сердце бешено стучало. Сейчас он уже походил на бесчувственное животное, что, тяжело покачиваясь, равнодушно бредёт по вконец разбитой, но единственной оживлённой тропе леса. Он посмотрел на высоченные деревья вокруг и понял, что неутолимая любовная страсть имеет какую-то сумрачную связь со смертью: любовь и смерть словно заключили между собой потаённый союз. В действительности это то же самое, только в одних случаях называется любовью, а в других – смертью и властвует над половиной мира под именем любви, а над другой половиной – под именем смерти. Это великая тайна, и Армену показалось, что он вот-вот постигнет тот скрытый, смутный и беспредельный мир, который молча раскинулся по ту сторону всего. Но мгновенье улетело, не оставив никакого следа, и он глубоко вздохнул: невозможно быть человеком и жить…

 

 

3

 

Петляя среди деревьев, тропа углублялась в лес, и чем дальше, тем темнее ста-новилось вокруг. Вскоре Армен достиг небольшой развилины, где тропа раздваивалась: один конец вонзался в непроходимый кустарник, другой резко сворачивал вправо. Армен выбрал второе направление: здесь казалось намного светлее, поскольку деревья росли не так густо. Никого в пути не встретив, он спустя какое-то время оказался на опушке и остановился: перед ним открылась сухая, лишённая деревьев долина, приютившая некое убогое поселение. Представить в таком месте памятник Фатумину было невозможно. Подумав, Армен решил продолжить путь и не сворачивать с тропы.

Параллельно лесу тянулись маленькие деревянные домишки с упиравшимися друг в друга крышами и кривыми изгородями, свидетельствовавшими о том, что люди здесь живут каждый по себе, хотя общие для всех земля и небо напоены тем же общим безучастным сумраком. Под ближайшей изгородью, положив голову на колени, молча и одиноко сидела старая женщина. Кто она, о чём задумалась, почему сидит в одиночестве – неизвестно. Её жизнь неведома, так же, как его, Армена, жизнь неведома миру. Безвестность всех жизней, соединившись в единое целое, образует великую безвестность великой жизни. Армен прошёл мимо женщины, производя довольно много шума; та продолжала сидеть тихо и неподвижно, а потом её медленно поглотили сумерки…

Во дворе одного из стоявших в глубине домов женщина пыталась загнать корову в хлев, но та каждый раз испуганно шарахалась от двери, за которой зияла непроглядная тьма, и женщина, что перед тем уговаривала и поглаживала корову по спине, тут же распалялась и накидывалась на неё с побоями и проклятьями. Затем Армен услышал громкое шмяканье, какое бывает при падении в воду тяжёлого предмета: видимо, в колодец сбросили ведро; в ту же минуту с противоположной стороны раздались воинственные голоса непримиримого и жаркого спора между мужчиной и женщиной; какая-то собака грозно залаяла, но почти сразу жалобно взвизгнула и умолкла, и где-то совсем рядом кто-то затянул пьяным и хриплым голосом:

 

Я стремился к ней всей душою,

Жар любовный в груди тая,

Но смеялась она надо мною.

Ах, закончилась жизнь моя!..

 

Песня сопровождалась странным, не совпадающим с музыкальным ритмом постукиванием. В мелодии было что-то по-детски хрупкое и притягательное. Певец пел тягуче, резко акцентировал слова; казалось, ему доставляет особое удовольствие вот так искажать и уродовать песню, обращаясь с нею как заблагорассудится. Это придавало исполнению в общем грустной по содержанию песни немного шутовской характер. Армен поискал глазами и возле забора последнего дома в уплотняющихся сумерках нашёл маленького человечка; он сидел на пеньке и самозабвенно пел, зажав под мышкой пустое ведро и барабаня пальцами по его днищу. Песня повторялась бесконечно, с каждым разом становясь всё жалостней и надрывней. Армен медленно повернул голову и уже хотел идти дальше, когда точно из-под земли перед ним вырос огромный чёрный массив леса, и тут же пение оборвалось. Женщина в косынке яростно пыталась вырвать ведро из рук певца.

– Пришибить тебя должны были в тюрьме, как собаку, чтобы ты мне сейчас кровь не портил, – яростно выговаривала женщина. – Иди скорей корову загони! – Свирепо размахивая отнятым ведром, она вошла во двор.

Человечек, свесив голову, ещё немного посидел, потом кряхтя поднялся и поплёлся за женщиной, припадая на одну ногу.

Армен услышал за спиной невнятный шёпот. Обернулся: на краю тропы, под тонким деревцем, выросшим особняком, примостился голый мальчуган семи-восьми лет; перед ним лежали две небольшие кучки мелких камней. Торжественным движением, что-то бормоча, он один за другим брал камешки из левой кучки и перекладывал в правую.

– Чем это ты занят? – полюбопытствовал Армен.

– Звёзды считаю, – не поворачивая головы, степенно объяснил мальчуган.

– То есть как? – улыбнулся Армен.

– Очень просто.

Армен рассмеялся.

– Да ведь это обычные камни, – поддел он малыша, – а ты говоришь – звёзды…

– Звёзды и есть. Но они однажды не послушались своего отца и во сне свалились с неба и погасли. Если я соберу двадцать четыре звезды и покажу папе, он возьмёт меня с собой…

– Куда?

Малыш не счёл нужным отвечать на этот вопрос и продолжал считать и перекладывать камни.

– Куда же он тебя возьмёт?

– Это мой секрет, и никто его не должен знать, кроме папы. Даже мама не знает.

– А может, ты и сам не знаешь?

– Не мешай мне, – недовольно поморщился малыш. – Если ты будешь мне мешать, я позову отца.

– Ладно, не буду. А ты не мог бы сказать, как мне найти памятник Фатумину?

– Ты идёшь прямо к нему. Скоро дойдёшь.

– Спасибо.

Малыш продолжал бормотать.

Перед тем как снова войти в лес, тропа прерывалась узким деревянным мостом с перилами. Комаров становилось всё больше. Остро пахнýло гнилью. В центре моста на некотором расстоянии друг от друга стояли совсем юные парень и девушка. Девушка, склонив голову, опиралась о перила, парень, держа руки на перилах, смотрел в сторону леса. Оба молчали. Во всём их облике, в их молчании было что-то искреннее и чистое. Словно некто невидимый взял их за руки, привёл сюда и поставил рядом. По сравнению с ними он представлял собой жалкое зрелище: старый, уже замаранный жизнью человек. Армен не осмелился заглянуть им в лица; опустив голову и глядя себе под ноги, прошёл между ними. И вдруг его передёрнуло: под мостом чернело густое, зловонное болото…

– Придёт… – сказал Армен чуть слышно, снова ощутив под ногами твёрдую почву. Не может быть, чтобы фиолетовая девушка не пришла. Сейчас она, наверное, надевает своё лучшее платье, расчёсывает волосы, лёгким движением поправляет ту часть воротника, которая чуточку топорщится, и в течение всего этого времени нетерпеливым шёпотом рассказывает подруге о том, с каким замечательным парнем она познакомилась, а подруга, скрывая зависть, растерянно улыбается…

В воображении Армена фиолетовая девушка всё больше и больше возвышалась, снова становясь недоступно-недосягаемой; ему даже показалось неправдоподобным, что он сможет обменяться с нею хотя бы двумя словами: она прочтёт все его мысли, поймёт все его чувства, прежде чем он успеет подумать или почувствовать… Это привело его в отчаяние. Он даже хотел повернуть обратно, когда снова живо ощутил на своём лице лёгкое дыхание фиолетовой девушки и, вспомнив её покорно-предупредительный взгляд, с новой энергией устремился вперёд.

 

 

4

 

Когда Армен снова вошёл в лес, ощущение у него было такое, что он попал в царство мрака. Полчища призраков вокруг незримо покачивали головами и беззвучно говорили о нём. Летучая мышь стремительно промчалась над ним, и это тоже не было случайностью. Он – заблудившийся мальчик, которого преследуют злые духи. В любую минуту с ним что-то может случиться. Вон тот куст, прикрывшийся широким чёрным плащом кроны дерева, может вдруг вскочить и наброситься на него. Встретить бы какого-нибудь прохожего, на худой конец – бродячего пса… Но вот и знакомая тропинка. Армен глубоко вздохнул: он не хозяин самому себе…

Тропа постепенно расширялась, всё чаще встречались пни и высохшие, одиноко лежащие в стороне выкорчеванные деревья и кусты. Впереди уже можно было разглядеть кроны на бледном фоне неба, значит, лес скоро кончится. Армен вышел на довольно обширную круглую поляну, в центре которой виднелось тёмное пятно, время от времени издававшее чавкающие звуки. То была корова: подняв голову, она безмятежно жевала, а хозяин, наверное, с ног сбился, ища её в совершенно другом месте. Армен хотел позвать корову, но передумал: здесь хозяин может найти её скорее.

Поднялся сильный ветер, и лес сразу же наполнился шорохом листьев, который словно подхватил и унёс куда-то всё, что только что пережил Армен. Деревья качались из стороны в сторону, вызывая вихревое круговращение света, теней и снова теней. Особенно сильно, точно охваченное лихорадкой, тряслось одно из ближних деревьев: наклонялось, сгибалось, выпрямлялось, убегало, отступало, сопротивлялось, нападало, молчало, кричало…

Вот, наконец, показалась дорога, стремительно уводящая в неизвестность. Самодовольная, спесивая дорога, которая одним своим существованием хочет внушить мысль о том, что, кроме неё, всё остальное мелко, ничтожно и не достойно ничего, кроме презрения. Фонари по обеим сторонам покорно стояли на страже, и ветер баюкал её одиночество. Армен вдруг похолодел и застыл на месте: в качающемся мутно-жёлтом свете на дороге лежал человек, он бился в конвульсиях, то вздымая руку, то в бессилии роняя её снова. “Убили!..” – эта мысль вспыхнула в голове, вызвав противоречиво-странные чувства, сменявшие друг друга с ураганной скоростью. На смену первоначальному парализующему страху пришло смутное предчувствие того, что убийство непосредственно связано с ним, и если он вмешается, это может стоить ему жизни. В следующий миг он уже представил, как его хватают, скручивают, уводят, подозревают, допрашивают, бьют, пытают, заставляя сознаться, затем – как он медленно опускается в густой, похожей на болотную жижу воде на самое дно и, слившись с илом, исчезает из этого мира… Однако всё это было сдобрено отчаянным стыдом, самоистязанием и мрачным, безучастным удовольствием, отблеск которого на мгновение, кажется, даже мелькнул перед ним. Но и мысль, и душа не поспели за инстинктом: он очнулся в тот момент, когда спотыкаясь и обрывая руками траву, бежал вверх по склону. На краю дороги остановился и затаил дыхание. Потом сорвался с места и рванулся вперёд. Лежавший на дороге человек оказался разорванной картонной коробкой, вытянувшейся в длину и делавшей под порывами ветра судорожные движения: то сгибаясь, то разгибаясь. Армен растерянно замер: к радости оттого, что он спасён, что спасён и умиравший, подмешивалось странное тайное разочарование. Казалось, в тот миг кого-то всё-таки убили…

 

 

5

 

Дом окружала чернота леса. Величественные колонны и весь его мрачноватый облик говорили о том, что это чрезвычайно важное учреждение. В мутно-красном свете он напоминал дикого быка гигантских размеров, который проделал долгий путь и, почувствовав усталость, свернул в лес, вытоптал соответствующую своим габаритам площадку и теперь отдыхает, тяжело опустившись на землю и не спуская угрюмо-насторожённого взгляда с дороги. Казалось, он вот-вот встанет, шумно фыркая и топоча, чтобы продолжить свой путь в кромешной ночи…

Вдали показался памятник Фатумину. Лучи противостоящих прожекторов скрещивались за его спиной точно огненные мечи. Он победно стоял на высоком пьедестале; лицо в тени, за спиной – яркий свет. Выложенная брусчаткой прилегающая площадь была безлюдна. Там, где Армен надеялся увидеть фиолетовую девушку, никого не было, и эта пустота глубоко уязвила его.

– Обманула… – пробормотал он и тяжело вздохнул: вечно всё у него наспех и наполовину – наполовину дела, наполовину любовь, только мытарства даны ему в полной мере. Но нет, наверняка есть такое место, где жизнь полноценна, прекрасна, безбедна. Но эта жизнь закрыта, спрятана от него. Чувство бессилия сменилось жалостью к себе, и он сник.

Медленно подойдя к памятнику, Армен остановился, огляделся, и его обида неожиданно прошла. Он почувствовал, что явился вовремя, и встреча состоялась. С кем или с чем – сказать не мог, но сама встреча состоялась. Может быть, фиолетовая девушка незримо стоит рядом, а он её не замечает? А может быть, её вообще не существует?.. В сердце закралось сомнение: показалось, что он в самом деле никогда её не встречал и вся эта история – только плод его воображения, он придумал девушку, чтобы скрасить своё нестерпимое одиночество…

Армен запутался. Скользнул взглядом по памятнику и позавидовал Фатумину: он завершил свою жизнь, не ведая никаких сомнений, стал памятником и вот глубокомыс-ленно молчит на своём пьедестале.

– Интересно, кем он был? – Армен поискал и нашёл с правой стороны специально высвеченную фонарём большую мраморную плиту, на которой крупными, покрытыми позолотой буквами была высечена история жизни этого человека.

Вначале было написано, что он, как и другие обычные люди, в детстве был нормальным ребёнком: любовался цветами, слушал трели птиц, любил животных и насекомых. Однако уже к двенадцати годам он стал проявлять недюжинные способности, поражая своё окружение исключительным знанием всемирной истории. В тридцать лет это был уже блестящий молодой человек, глубоко изучивший пороки современного мира. Видя царящую вокруг несправедливость и то, как страдают его близкие в тисках деспотического режима, он решил посвятить жизнь спасению человечества. С этой целью он сплотил вокруг себя больше десятка верных соратников и бросился в самое пекло борьбы, однако по доносу одного из предавших его боевых друзей на стадии добычи финансовых средств для святого дела был пойман на изготовлении фальшивых денег и брошен в темницу. Но даже тяжкие условия заточения оказались не в силах поколебать его несгибаемую волю. Здесь он сумел организовать подпольный ударный отряд и, сбежав из тюрьмы, поднял мятеж против ненавистной власти и сурово расквитался со своими противниками. Вскоре он стал любимым вождём всех нищих и обездоленных, и одного его имени было достаточно, чтобы поднять массы на борьбу. Слава его витает над миром, он – символ спасения и справедливого возмездия, свидетельство непобедимости его любимого народа, провозвестник рождения новой, свободной и справедливой жизни. От мечтательного подростка-провинциала до легендарного героя и богоданного вождя – таков пройденный им большой и славный путь. А в самой нижней части плиты отдельной строкой было написано, что в тридцатитрёхлетнем возрасте он стал жертвой коварного вражеского заговора, однако его светлые дела бессмертны, чему яркое подтверждение – сегодняшний цветущий мир и этот памятник.

– До чего же глупый человек! – разгибая спину, с удивлением сказал Армен. От долгого чтения в полумраке у него заболели глаза, и он пожалел, что понапрасну напрягал зрение. Он огляделся: стемнело настолько, что и памятник, и величественные колонны здания, и безукоризненно ровная брусчатка площади, и тщательно ухоженные клумбы были уже почти неразличимы: поглощаемые сумраком, они превратились в сплошную ночную тень, которая, плавно опускаясь с высоты, накрывала землю непроницаемой завесой. Фиолетовая девушка так и не пришла…

 

 

6

 

Армен пересёк шоссе и хотел вернуться той же дорогой, но в лесу было слишком темно, в двух шагах ничего не было видно, и ему пришлось выбрать обходную тропу, что тянулась параллельно шоссе. Вокруг было спокойно и тихо, спокойно было и на душе у Армена. Сумрак, деревья, тропинка невольно настраивали на неторопливые, безмятежные раздумья. Армен шёл, погружённый в мысли, и уже одно то, что он может свободно размышлять о чём угодно, доставляло ему радость и умиротворение. Удивительно, что в жизни даже самые незначительные вещи даются человеку с изнуряющими душу трудностями. А что было бы, если бы всё, что происходит, происходило легко: играючи, а не мучительно, сразу и моментально, а не изматы-вающе-долго?.. Армен попытался представить себе этот моментальный мир и ужаснулся: в таком случае всё бы перемешалось, вышло из колеи, погибло. И не было бы даже этой сумбурно-половинчатой жизни. И его тоже не было бы. Ничего бы не было. Всё бы остановилось, окаменело, исчезло. Даже и не исчезло, поскольку никогда бы не возникло. Гм, значит всё сводится к самому себе и только благодаря этому существует, есть, движется. Всё правильно. Всё, что происходит, – правильно. Человек ограничен жизнью, иначе говоря, поставлен в такие рамки, чтобы жить было возможно. Следовательно, и жизнь ограничена человеком…

– Вот хотя бы мной!.. – громко сказал Армен, и это открытие привело его в ликование. В одно мгновение он понял всю важность собственной жизни для всего человечества, всей земли и был взволнован до такой степени, что в темноте глаза у него увлажнились. Он вытер их ладонью и над деревьями, над мраком увидел небо – большое, бездонное, усеянное звёздами небо. По детской привычке он с минуту, задрав голову и не мигая, смотрел на эту таинственную беспредельность, и спокойствие звёзд вливалось в него, обволакивало его мысли и звало туда – в небытие. Армена охватила тоска по другому миру, который, кажется, исподволь мягко склонял его к небытию, говоря, что не быть лучше чем быть, потому что быть это неминуемая смерть, а не быть означает бессмертие. Армен отвёл глаза и в страхе почувствовал, что он – на дне, на дне чего-то тёмного, мрачного, где ему предназначено отбывать наказание – бесцельно скитаться, бессмысленно мытарствовать и до смерти, до могилы нести в себе бремя воспоминания о чём-то неведомом. Может, всё уже решено, может, эта жизнь, что кажется вечной, – всего лишь утомительно-долго длящееся мгновение и давным-давно стёрлось из памяти того, мгновение жизни которого измеряется вечностью… И Армен почувствовал себя таким бессильным и незащищённым, что пришёл в отчаяние и, уставившись себе под ноги, побрёл по тёмной тропе. Внезапно ему вспомнилось детство, вернее, один эпизод, один вечер, когда телёнок, которого ему доверили пасти, куда-то удрал по его невнимательности и он, плача, метался в густых сумерках, искал его то в ущелье, то на скалистом речном берегу, а в это самое время телёнок как ни в чём не бывало дремал в своём коровнике…

Впереди в гуще деревьев раздался шум и треск сучьев и от черноты леса отделилось большое пятно, вскоре показавшееся на дороге. Корова. По всей вероятности, это была та самая корова, которую он встретил на поляне. Она спокойно поднялась по склону и спустя какое-то время раздумчиво и уверенно шагала по трассе: значит, точно знала, куда идти. Следом за нею появился небольшого роста человек с большой вязанкой хвороста на спине. Согнувшись чуть не до земли, он следовал за коровой, иногда останавливаясь и озирая окрестность из-под поклажи, а потом снова, как бы навёрстывая, торопился вперёд. У поворота оба они – человек и животное – перешли дорогу и на той стороне скрылись из глаз. За спиной Армена послышались шаги, а затем горькие всхлипывания. Какая-то женщина в платье с короткими рукавами быстро приближалась в мутном сумраке дороги, то и дело вытирая нос. Она как-то криво и неловко ставила ноги при ходьбе, руки у неё были грубые и большие, лицо жалобно сморщилось, из глаз лились слёзы, а волосы беспорядочно разметались по плечам. Не глядя по сторонам, ничего вокруг не замечая, она стремительно прошла мимо и, с каждым мгновением становясь всё меньше, превратилась в почти нераз-личимую точку на шоссе, а потом и вовсе пропала, однако её горестные всхлипывания ещё долго не смолкали в ушах Армена…

Он пришёл в негодование, тёмная волна обиды накрыла его с головой. Точно оскорблённый в лучших чувствах, он стал брюзжать, попрекая жизнь тем, что её невозможно удержать на привязи, она вечно убегает и скрывается в неизвестном направлении.

– Вначале вроде бывает светло, – презрительно-удивлённо сказал он в полный голос, – потом – вроде бы темно… Днём мучаются, а когда приходит ночь, ложатся спать… Какая нелепость!

Голова была точно в жару. Мысли роились наподобие мошкары, мешая друг другу и стремясь как можно скорее выйти на свет божий, однако Армен чувствовал: то, что он думает, отличается от того, что он понимает, мысль обманывает его. В тот миг, когда чувства готовы превратиться в мысль, они непостижимым образом преобразуют-ся и выливаются в совершенно другие слова, а истинный смысл ускользает, прячется в непроницаемой темноте. У Армена было ощущение, что он обеими ногами завяз в болотной тине, а в мыслях продолжает шагать…

Он свернул влево и попал на ухабистую улицу. Остро почувствовал, что возвращается ни с чем, с пустыми руками. Вот и ещё один зря прожитый день. Но что с ним сталось, с этим прожитым днём? Исчез ли он безвозвратно, смешался ли с неведомым количеством таких же дней? И Армен представил место, скажем, на дне моря, куда опускаются все прожитые человечеством дни. Там уже скопились миллиарды человеческих жизней. Но к чему, для кого, какая от этого польза? Никакой. Точно так же, как для этой земли не имеет никакого значения, кто ходит по её поверхности и вообще ходит ли кто-то. Гм, почему это так? Дано для жизни? Составляет часть жизни? Пусть вся жизнь будет такой – изменит ли это хоть что-то? Ничего не изменит. Оттого, что человек живёт, ничего не меняется. Да и для него самого ничего не меняется оттого, что он живёт. Или… не живёт. Вот он сейчас проходит по улице, но от этого жизнь людей в этих домах, выстроившихся вдоль дороги, не меняется. Или же наоборот…

–       Наоборот! – вслух повторил Армен, – именно наоборот!..

О от его голоса мысли улетучились, как призраки и он с опасением  почувствовал, что в глубине, в самых потаённых складках жизни и души властвует великое равнодушие, создающее этот многоликий мир людей и вещей, и, разбрызгавшись как свет, молчит во всём, что было, есть и будет и, распределённое на удивление равномерно, не становится ни больше, ни меньше, а просто есть – нерушимо, неизменно, во веки веков. И переживаемое им в данную минуту – то же, что он пережил задолго до своего рождения и будет переживать после смерти. И показалось, что он родился снова: он и есть это свет-равнодушие; но вдруг нога его больно ударилась обо что-то твёрдое и тёмное. Очнувшись, он почувствовал под ногами землю и поразился тому, что всё ещё находится в этом мире и всё ещё шагает…

И сразу внутри у него всё опустело. Он ничего не чувствовал, но и чём не думал, точно стал полым человеком. В ноздри ему ударил какой-то запах, кажется, он и есть запах этого мира. И этот запах ему хорошо знаком. Он тут же принюхался к собственному телу. Капелька пота скатилась с затылка и побежала вниз по спине, и Армену показалось, что его запахом пропитан весь мир. На какое-то мгновение он испытал жгучее желание убить себя, испепелить, уничтожить, чтобы избавиться от этого запаха, когда внезапно узнал его, и сердце в нём дрогнуло: это был запах матери. Окутанный им, он засыпал в материнских объятьях в их старом каменном доме с неоштукатуренными стенами и испуганно прислуш