СМЕРТЬ МАТЕРИ

Рассказ, 2006

(«Литературная Армения», No. 3, 2009)

Перевод с армянского ГЕОРГИЯ КУБАТЬЯНА 

Снаружи, по ту сторону окна, стояла глубокая зимняя ночь. Город словно исчез под землёй, и осиротевшая тьма безнадёжно выискивала уголок поудобней, чтоб укрыться от жуткой стужи. Мороз непередаваемой стынью проникал во всё и вся, и от алчного его духа дрожали-подрагивали стены и кровля. Посреди комнаты топилась маленькая жестяная печка, но вряд ли поспевала согреть самоё себя. Мороз невидимыми своими путами скрутил даже огонь, который наподобие птицы в клетке отчаянно бился в его ледяных объятьях, изредка разражаясь острым – ни дать ни взять взвизги – треском, и однотонно всхлипывал от бессилья.

Арег в одежде съёжился под одеялом и боялся шевельнуться, только бы не утерять ненароком жалкую толику тепла; пускай чуть ощутимое и влажное, оно помогало всё-таки непрестанно чувствовать живое дыхание собственного тела. Было даже приятно мелко-мелко дрожать и сызнова замирать. Арег поневоле провожал взглядом вырывавшиеся из печки отблески пламени; те высветленным кругом зыбились на тёмном потолке и с поразительной быстротой меняли бесчисленные образы. Как будто неведомая рука без устали писала что-то и тут же стирала. Арег осторожно переменил позу и со страхом глянул в противоположный угол, где лежала больная мать.

Болезнь неприметно подтачивала силы матери. Внешне всё было честь по чести, но время шло, и мать на глазах увядала. Глядя, как она безропотно тает, Арег испытывал мучительные угрызения совести и терзался вдвойне – за неё и за себя. Он рад был бы вообще провалиться сквозь землю, только бы не видеть того, про что и думать-то боялся. Его сводила с ума жалкая и покорная улыбка матери, слабые руки, которые неотвратимо иссыхали и покрывались морщинами; он с болью подмечал, как замедляются мало-помалу её движения и как одышливо мать покряхтывает, когда тяжким усилием опускает голову на подушку. Беспрестанно казнясь, что мать из-за него, лишь из-за него дошла до такого состояния, и сжавшись от неизбывной боли, Арег садился к её изголовью и неотрывно вглядывался ей в лицо. Ему мерещилось, он тоже болен её болезнью, болезнь изнуряет его тоже, и он с отчаянной решимостью жаждал умереть вместе с матерью. Закрывая глаза, силился вживе вообразить это мгновенье, но в сердце тут же начинало щемить, оно преисполнялось беспредельным сочувствием и жалостью к себе. Он украдкой плакал и, рассматривая себя в зеркале, искал в лице верные признаки смерти, но всякий раз видел того же, кровь с молоком, юношу с горящи-ми глазами. Душу охватывало глубокое недоумение, обида так и подмывала его хватить по лживой этой стекляшке, разнести её вдребезги, но тут из-за спины до-носился покойный и миролюбивый голос матери.

– Сынок, – слабо приподымая руку, улыбалась она, – сядь сюда. Ты говори, я послушаю...

Однажды мать слегла и больше не подымалась. Эта определённость странным  образом успокоила Арега. Страх смерти разом испарился, и, протрезвев, он обнаружил перед собою мать – она была неизлечимо больна. В том же, что сам он здоров и крепок, не было, напротив, ничего необычайного. Он поневоле начал находить удовлетворение в самозабвенном служении матери, которое вроде бы не имело связи ни с матерью, ни тем паче с ним самим. И он проникся умиротворённой печалью, смешанной с серьёзностью долга и молчаливым состраданием; это чувство равно касалось и жизни, и смерти. Он  бросил раздумывать о конце: по-скольку была ещё мать, постольку был и он, поскольку был ещё он, постольку была и мать; они с матерью всегда есть и будут, независимо от жизни и смерти...

Арег осторожно лёг на спину. В темноте еще горела печь. Трески огня глухо взрывались в тишине, наполняя дом смоляным древесным духом. Арег ощутил во рту терпкий вкус крови. Сжал губы.  Ни с того ни с сего он задумался о великом бедствии, про которое вновь и вновь рассказывала мать: она в ужасе, прижимая к груди своего спелёнатого младенца, с растрёпанными волосами спасалась бегством в горах... Голова у Арега пошла кругом, и он опять оказался лицом к лицу с этим голым фактом. Как знать, не чистая ли случайность, что в ту пору они с матерью выжили?... Пытаясь избавиться от картин – они так и мелькали перед глазами, – Арег рывком оторвал  голову от подушки; в углу напротив под толстым покрывалом беззвучно лежала мать, и впотьмах её постель отдалённо смахивала на смутные очертания могильного холма. Внезапно Арег с болезненной ясностью почувствовал нечеловеческую связь, установившуюся между ним и матерью, и ему на мгновенье почудилось, что матери больше нет, умерла...

– Ма, – тихонько позвал он, стараясь унять дрожь в голосе, – ты спишь?

– Что, сынок?

– Как ты, говорю?

– Хорошо. Спи.

Тяжело вздохнув, Арег опять улёгся, и как только голова коснулась подушки, показалось, что затылок его пробуравило некое невидимое насекомое; пробрав-шись ему в голову и омерзительно жужжа, эта тварь принялась кружить в мозгу. Он вскочил как ошпаренный и, плотно зажав обеими руками уши, потёрся головой о дужку кровати, но жужжанье не прекратилось, а лишь усилилось. Насекомое до того бесцеремонно обнюхивало закоулки его мозга, точь-в-точь искало что-то у него в голове. Наконец омерзительное жужжанье резко стихло. Арегу сдавалось, будто насекомое засело в закутке его памяти и, вонзив острый изогнутый хоботок в нежно-голубую артерию, сосёт из неё кровь. Мотая в потёмках головой, он сбро-сил нервным движением одеяло, и на него, как из засады, немедля накинулся со злобными своими укусами холод.

– Ты чего не спишь, сынок? – опять послышался из угла голос матери, на диво спокойный и ясный.

Арег не ответил. Он закрыл глаза и, чтобы не тревожить мать, прикинулся спящим, однако тут же сообразил, что безотчётно произнёс:

– Отчего, ма, всё это с нами стряслось…?

Какое-то время стояла натянутая тишина, только печка потрескивала по-прежнему. Блики пламени метались по тёмном потолке вихревым хороводом и пели, как поют на шумливом кутеже.

– Не думай ты об этом, спи, – проворчала мать. – Пустое…

– Как так? – вполголоса с досадой и удивлением сказал Арег, однако в тишине и мраке вопрос прозвучал куда громче.

– Время придёт – поймёшь, – почти шёпотом сказала мать и глухо вздохнула. – Теперь спать.

Арег умолк. Уставившись в потолок, он принялся невосприимчивым взглядом следить за бликами пламени, которые сейчас ещё сильнее походили на скачущих во мраке призраков. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия; в ту же секунду слух уловил на улице шаги, доносившиеся, почудилось, из безмерного далека. Он затаил дыхание. Грубо топча снег, кто-то сквозь мороз и пургу непреклонно приближался, и его шаги раздавались всё ближе и громче. Достигнув дома, шаги сразу стихли. Через окно на пол упала исполинская тень, и чьё-то холодное дыхание, едва слышно, внятно проникло в дом...

Арег резко сел в постели; окно было плотно завешено войлочной шторой и в темноте почти не отличалось от стены. Минуту-другую он ещё сомневался, потом всё-таки лёг, обстоятельно укутался одеялом, и тут прямо под окном снова зазвучали те же шаги – они неспешно удалялись...

Арег напряг слух, однако ничего не расслышал, глубокая холодная тишина царила в доме. Печка погасла, и дом погрузился в беспроглядную тьму. Словно бы кто-то тайком пробрался внутрь, украдкой погасил огонь и был таков. По спине пробежали мурашки, он чуть было не подскочил, и тут из мрака донёсся голос ма-тери:

– Спишь, сынок?

– Нет, ма. Думаю, может, печку затопить, погасла.

– Да ну её, – рассеянно сказала мать. – Горит ли, нет ли – всё одно. Главное дело, укройся получше, не замёрз бы. Вот беда-то, не могу встать и своими руками дитё укутать, – вздохнула она.

– Ты-то не замёрзнешь, ма?

– Эх, сынок, это холод от меня мёрзнет...

Установилась непроницаемая тишина.

– Арег? – снова послышался голос матери, звучавший с каким-то нерешительным равнодушием.

– Да, ма?

– Пришла она давеча, так я её восвояси отправила.

– Кто? – не сообразил Арег.

– Смерть, – слабо, но вполне отчётливо произнесла мать.

Арег обомлел.

– Не хочу, говорю ей, нынче помирать, нечего сыночку моему в эту стынь и мороз меня хоронить, – поразительно спокойно продолжила мать, будто вела речь о заурядной будничной встрече. – Ступай, говорю, припожалуешь весной, в апреле, когда солнце будет и деревья в цвету...

– Ма! – как ужаленный, с мольбой в голосе воскликнул Арег. Его жестоко уязвили слова матери, так откровенно и без утайки преподносившие то, о чём прежде вслух не говорилось.

Мать не отозвалась. Арег упорно ждал ответа, точно тот решать для него воп-рос жизни и смерти. Внезапно среди тишины ему послышался потайной, еле разли-чимый звук, будто бы мать, лёжа в потёмках, бормочет что-то себе под нос. Арег навострил уши, но звук оборвался; в то же мгновенье слова матери с изумительной чёткостью воспроизвелись в его мозгу: «Спасся мой сынок...». Это поразило Арега, он чуть было не соскочил с постели, но в тишине сызнова раздался голос матери. Было похоже, что мать смеялась, и смех её долетал из дальней дали – глу-хой, сдавленный, утробный смех, звуки которого невидимыми иголками покалы-вали мрак.

Сердце Арега тревожно заколотилось.

– Ма...!

Арег единым махом поднялся и зажёг свет. Его на миг ослепило, какие-то тёмные тени вроде бы кинулись врассыпную и, попрятавшись в укромных уголках, исчезли. Встряхивая головой, он поспешил к кровати матери и склонился над ней. Мать неподвижно лежала с закрытыми глазами, нечёсаные её волосы, словно пучки блёклых лучей, бессильно гасли на подушке. За одну ночь мать сильно состарилась, её черты вконец обострились, и лицо холодной своей торжественностью напоминало недвижимую маску; глубоко запавшие глаза утонули в тенях бровей, а в углах сморщенного рта молчала заведная тайна...

– Ма, – с тревогой повторил Арег.

– Что? – не раскрывая глаз, безучастно, словно в глубоком сне, пробормотала мать.

– Как ты?

– Хорошо.

Это слово неожиданно ярко и выпукло запечатлелось в Ареге, навсегда запало ему в душу. Словно кто-то захлопнул в темноте входную дверь, аккуратно запер её и, спрятав ключ в карман, ушёл; его тихие, постепенно замирающие шаги слышались поодаль. Арег понял, что безвозвратно потерял мать, однако ж утраты не почувствовал. Их обоих, его и мать, объяло простёршееся над ними невидимой сенью великое безмолвие...

Арег прильнул к матери, крепко прижал её к груди. Мать иссохла до крайности; горстка плоти, да и только. Арег уткнулся лицом в её волосы, почуял знакомый родной запах – единственное, что осталось в ней неизменным. Он жадно и ненасытно вдыхал этот запах, упивался им, однако мать не откликалась на сыновнюю нежность; молча и недвижно лежала она в той же позе, словно её вовсе здесь и не было; казалось, она неразличимыми шажками медленно навеки от него уходит...

Арег обнял мать: мать – его дитя, малый беспорочный ребёнок. Умерший ребёнок...

С той ночи мать провела в абсолютном безмолвии; больше она не заговорила. Всегда лежала в одной и той же позе с обращённым вверх обострившимся лицом, а крупные, полураспахнутые глаза ничего не выражали. Казалось, она живёт в некоем ином мире и покоящаяся на кровати пригоршня праха не имеет с ней ничего общего...

Мать умерла в конце апреля, погожим весенним днём. Арег похоронил её в укромном каменистом закутке городского кладбища. Посадил в головах у матери зелёный побег платана, немного постоял у могилы и вернулся к себе.

Войдя внутрь, был застигнут врасплох, ибо в доме безраздельно хозяйничала могильная пустота. Казалось, что насущнейшие вещи, без которых как без рук, и те бросили его, пропали. Бесцельно кружа по комнате, он бессмысленными глазами подробно обшаривал в ней каждый уголок, точно хотел удержать всё в памяти, и вдруг уловил в воздухе живой дух матери. Ноги подкосились, он плюхнулся на стул – здесь обычно сидела мать – и зарыдал. Немного погодя Арег упёрся остолбенелым взглядом в бодренько разгуливавших по столу головастых мух и, точно припомнив что-то позабытое, очнулся. Встал, неторопливо собрал самое необходимое, запер дверь, отдал ключ домоуправу и уехал из города.

Что беспрестанно и неотступно его сопровождало, так это безымянная улыбка, застывшая на лице матери с минуты смерти.  

© Георгий Кубатьян

© Севак Арамазд

.